Ганс Файхингер «Философия «как если бы»» Часть 13 Глава 9

Международная библиотека психологии,
философии и научного метода

Философия «как если бы»

Система теоретических, практических и религиозных фикций человечества

Автор – Г. Файхингер, 1911
Переведено на английский, 1935
Ч. К. Огденом
Переведено на русский, 2017
Е. Г. Анучиным
Редактор – Е. Ю. Чекардина

Переведено при поддержке журнала © ПсихоПоиск.
Редактор: Чекардина Елизавета Юрьевна

Копировании материалов книги разрешено только при наличии активной ссылки на источник.

Продолжение...

ГЛАВА 9

Практические (Этические) фикции

С только что описанным классом фикций может быть ассоциирована другая группа, которую мы можем назвать практические фикции. Это правда, что с этим классом мы отступаем от нашей классификации, но мы более не сможем ее придерживаться. Здесь мы находимся в присутствии предположений, которые противоречат не только реальности, но сами себе. Они не могут быть причислены ни к одному из обсужденных до сих пор классов или сведены к простым абстракциям или аналогиям – двум главным факторам в формировании фикций – так как в их построении участвовали иные фиктивные формы. Идеи, с которыми мы здесь имеем дело, обладают настолько деликатной природой, что они не могут быть подведены под однородные формулы. Их психологическая структура растет в своей чрезвычайной сложности. Очень разнообразные психические процессы повлияли на формирование этих сложных концепций, которые служат представлением наиболее важных проблем в науке.

На пороге этих фикций мы встречаем одну из самых важных концепций, когда-либо сформированных человеком – идею свободы; человеческие действия воспринимаются как свободные, и тем самым, как «ответственные» и противопоставляемые «необходимому» курсу естественных событий. И нам не нужно напоминать себе о знакомых парадоксах, находимых в этой противоречивой концепции; она не только противоречит наблюдениям, которые показывают, что все подчиняется неизменным законам, но еще и противоречит сама себе, поскольку абсолютно свободный, случайный акт, произошедший из ничего, этически настолько же бесполезен, насколько бесполезен акт абсолютно необходимый. Однако, несмотря на все эти противоречия, мы используем эту концепцию не только в повседневной жизни при этической оценке действий, но также и как основание уголовного закона. Без этого предположения наказание, следующее за любым действием, было бы немыслимо с этической точки зрения, поскольку в таком случае оно бы являлось лишь мерой предосторожности в защите других от преступления. Наше суждение в отношении людей настолько связано с этим мыслительным конструктом, что мы больше не можем жить без него. В ходе своего развития люди сформировали этот важный конструкт из постоянной необходимости, потому что высокий уровень культуры и нравственности возможен только на этом основании. Но это не предотвращает нас от понимания, что само по себе оно является логическим чудовищем, противоречием; другим словом, лишь фикцией, а не гипотезой. На протяжении веков свобода считалась не просто гипотезой, но неопровержимой догмой. Затем она пала до уровня обсуждаемой гипотезы, а сегодня она уже часто рассматривается как необходимая фикция. Была необходима горькая борьба, прежде чем мы приняли наше современное отношение – долгое время далекое от общепризнанного. На этот современный взгляд в реальном мире нет ничего, соответствующего идее свободы, хотя на практике она является чрезвычайно необходимой фикцией.

Хоппе принимает похожую точку зрения в Die Zurechnungsfahigkeit (Wurzburg, 1877). Лишь отсутствие слова «фикция» отличает его взгляды от других. На странице 32, отсылаясь к вопросу ответственности, он говорит, что абсолютная свободная воля и ответственность невозможны. И, тем не менее, мы должны позволить всем идеалистичное желание, которое они олицетворяют, поскольку каждая «ложная концепция» имеет ценные качества идеала. «Индивидуум будет наказан за преступления пропорционально идеальному чувству ответственности, которым он может обладать». И снова «идеалистически представляемая ответственность не выдерживает проверки; и, тем не менее, люди желают ответственности в ее идеальной форме, и им следует, и они должны ее желать». Позвольте мне здесь добавить, что идеальные и идеалистичные конструкции в математике сравнимы с вышеупомянутым; к примеру, в природе не существует идеальной окружности, однако она нужна математику, и он действует, как если бы она могла существовать. По этой причине Хоппе утверждает, что идеальная ответственность является оправданным предположением, несмотря на ее невозможность.

Из этого мы можем заключить, что как наука, и особенно математика, ведет нас к воображаемому, так и жизнь ведет нас к невозможному, что весьма оправданно – к абсолютной ответственности, абсолютной свободе и правильным поступкам ради правильного поступка (абсолюта). Ты человек и должен обладать этими благородными чувствами (Thou art a man and shouldst possess these noble sentiments) – такова команда идеалистов и общества.

Воображаемое (Абсолют, идеал), тем самым, оправдывается, несмотря на свою нереальность. Без воображаемого фактора ни наука, ни жизнь невозможны в своей высшей форме. Настоящая трагедия жизни заключается в том, что самые ценные идеи с точки зрения реальности бесполезны. Ценность реальности, в таком случае, противоположна. Ф. А. Ланге также отмечал, что идеальное и реальное обмениваются своими ролями; что идеальное, нереальное является наиболее ценным; что человек должен «требовать невозможного», даже если это ведет к противоречиям.

То, что идея абсолютной ответственности, в частности, ведет к противоречиям, было также показано Хоппе (Ibid., стр. 52 ff.): «Абсолютная ответственность, как и требование абсолютного совершенства (вместе с категорическим императивом) – это всего лишь желание, идеал, жажда несуществующего». Это «идеальное создание человечества» (Ibid., стр. 86 ff.). «Свобода – лишь сущность мысли», но человечество должно сохранять этот воображаемый идеал, как математики, к примеру, сохраняют воображаемые идеальные точки, несмотря на их внутренние противоречия.

Адольф Штудель принимает похожую точку зрения в своей Philosophie im Umriss (II, Praktische Fragen, A. Kritik der Sittenlehre; опубликовано в Штутгарте в 1877). Штудель полностью отвергает доктрину свободы, но верит, что его теоретическое опровержение не влияет на теорию нравственности. Он ярко выражает это, стр. 589: «Хотя мы живем, думаем и действуем, как если бы мы владели абсолютно свободным контролем над нашей волей и поступками, естественный закон с уверенностью исполняет себя точно так же».

Важно и поучительно показать различные формы, которые этот спор часто принимал. Хорошо известный статистик, Румелин, произнес в Тюбингене речь осенью 1876, 6 ноября «О некоторых психологических пресуппозициях Уголовного Закона». Он начинает с точки зрения, что свобода и ответственность формируют необходимые пресуппозиции уголовного закона, и продолжает следующую мысль: свобода, как известно, продолжительно оспариваемая идея, но необходимо помнить, что если свобода будет теоретически отвергнута, а с другой стороны, на практике, сделана основой уголовного закона, должно возникнуть невыносимое отклонение теории от практики. Такое отклонение кажется ему маловероятным с обеих точек зрения: поскольку если теория верна, а практика, построенная на ней, нет, тогда должны существовать такие вещи, как бесплодные истины (barren truths), но если теория неверна, а практика, построенная на ней, верна, тогда мы должны допустить, что существуют «плодотворные ошибки» (fruitful errors). Но, спрашивает выступающий, можем ли мы действительно признать это? Он считает, что этот вопрос может быть с легкостью разрешен с помощью естественных наук, поскольку в них возможны эксперимент и эмпирическая демонстрация. Сложнее ответить при запросе, сделанном в других областях; к примеру, в праве. Уголовное право рассуждает об идеях ответственности и свободы воли как о необходимых этических и психологических пресуппозициях. Поскольку если должно быть наказание, должна быть и вина. Но такое не может существовать там, где ответственность и свобода были опровергнуты. Детерминизм в своих различных формах избавляется от этих идей и предпринимает попытку оправдания наказания другими способами. Но теория наказания как сдерживания противоречит нашим нравственным чувствам, для которых несправедливость выглядит как вина в отношении наказания, которое становится расплатой, искуплением. Судья должен обязательно исходить из следующих предположений: он должен предполагать (i) существование души как реального внутреннего управляющего принципа, определяющего инстинкты и действия человека и тем самым утверждая его свободу выбора; (ii) эта черта не является объективной силой, определяющей волю, но продуктом воли; и (iii) то, что в каждом присутствует разум, чувство правильного и неправильного, сознание этического принуждения, игнорирование которого требует расплаты и искупления. Эти предположения, говорит Румелин, абсолютно неотъемлемы для судьи, поскольку он, разумеется, не может позволить преступнику причитать на необходимость своего действия. Но, он спрашивает, можем ли мы вывести какие-либо выводы об истинности этих теоретических постулатов из судейской практики уголовного права? И он отвечает утвердительно. Необходимо установить и продемонстрировать единство практики и теории. Он заключает, что плодотворных ошибок не бывает.

Нашим ответом, естественно, было бы обратное. Мыслителю, имеющему дело с конкретной концепцией, может быть трудно объявить такую важную концепцию фикцией; однако, в контексте всего нашего исследования она формирует лишь частичный элемент, и где нужно отказаться от более важных концепций, там и эту можно с готовностью менять с гипотетической на фиктивную.

Рассмотренный выше метод аргументации типичен для нынешних процедур и предлагает пример логического оптимизма. Мы можем с уверенностью утверждать, что судье не требуется в первую очередь предаваться размышлениям о природе свободы. И, тем не менее, хотя в свою очередь мы не просто подмечаем, но с силой утверждаем, что свобода является необходимой пресуппозицией наказания, мы должны также настаивать на том, что у термина «пресуппозиция» есть два значения. Он может означать гипотезу, но он также может означать постулат или фикцию. Несомненно, между теорией и практикой присутствует конфликт; и, несомненно, на свете бывают плодотворные ошибки. Логический оптимист, конечно же, не любит признавать этого, но, в конце концов, факты нельзя исключить. История человечества полна примеров доказательства существования не только плодотворных ошибок (взять хотя бы, например, религию) но и вредных истин. Сам Румелин говорил о «бесплодных истинах». Но выбор этого выражения в контраст «плодотворным ошибкам» затуманил его мысль, поскольку вредные истины соответствуют плодотворным ошибкам намного полнее. Правда, что логический оптимист не принимает этого, поскольку с младенчества он был наполнен верой в то, что хорошо – это еще и правда, и что правда это всегда хорошо. Определение Добра и Правды – как Ланге уже ясно показал – это идеал. Вместо идеала мы говорим «фикция», поскольку с логической точки зрения все идеалы – фикции.

Логический оптимизм не может приучить себя к тому факту, что в области науки есть определенные вещи, существующие лишь с целью противостояния чему-то, которые обычный человек принимает за реальные факты. В этом заключается суть большинства фундаментальных принципов многих ненадежно обоснованных наук.

Позвольте мне заодно привести исключение на утверждение Румелина о том, что на такой вопрос ответ проще найти в естественных науках. За исключением уже представленных, мы находим множество примеров концептуальных конструктов в естественной науке, где теория в конечном итоге оказывается настолько же бесплодна, насколько плодотворной оказывается практика. Точно такими являются самые важные и самые плодотворные мыслительные конструкты, полные противоречий.

Среди современников Р. Сейдель в его Этике показал тенденцию относиться к свободе как к фикции, и фикции в нашем смысле слова, к примеру, заметно противоречащей, но, тем не менее, чрезвычайно плодотворной и необходимой основы для этики; а не в том, в котором ее часто употребляют, то есть лишь ошибки.

Отношение Канта к этой проблеме представляет точки особого интереса.

Кант также был на пути отношения к свободе как к «идее», то есть как к фикции. В самом деле, его концепция понимаемой свободы была, скорее всего, изначально задумана как фикция, его реакционная склонность, как и находящаяся везде у Канта, привела его в конце концов к тому, чтобы сделать из фикции гипотезу; и она, естественно, была превращена его последователями в догму и как таковая с энтузиазмом рассеялась. Эта концепция на самом деле обладает ценностью, лишь если она принимается за целесообразную фикцию, так как все эти фикции, в конце концов, являются проявлениями органической причинной активности логической функции. С другой стороны, логический парадокс, противоречие, содержащееся в этой идее, предотвращает ее от функционирования как гипотезы с чем-то объективным, соотносящимся с ней. Сюда также относятся отчасти мыслительные конструкты, которые были сгруппированы выше под названием «символические фикции», до тех пор, пока они влияют на практическое поведение. Тем самым, в соответствии с Кантом, человеку не просто следует сознавать свое суждение, как если бы он был свободным агентом, но ему следует сознавать себя, как если бы в то или иное время он бы держал ответ за свои поступки. Хотя сам Кант не согласился бы, Шлейермахер допускает, что молитва – это практическое действие, до тех пор, пока есть осознание ее существования, понимаемое, как если бы Бог слышал бы ее. Хорошо известно, однако, что в этой концепции молитвы содержатся противоречия, которые разрушают ее объективность. В молитве, по крайней мере, в Исламе и Христианстве, есть неразрешимое противоречие между всемогуществом Бога, который может услышать молитву, и его всеведущим управлением вселенной, весьма отличное от противоречий, включенных в обычную идею молитвы в отношении естественных законов.

В категории практических фикций также следует перечислить определенное число других нравственных концепций и постулатов, таких как понятия долга, бессмертия и т.д.

Cf. в частности, об идее бессмертия писал Бидерман, Christliche Dogmatik, §§ 949-974; Бидерман признает эту идею как фикцию, но нападает на нее, как на гипотезу, то есть, как догму. Личности, которой по-настоящему характерно благородство, такая идея не требуется.

Самой возвышенной фикцией этого типа является «нравственный мировой порядок»; а также идея бесконечного совершенства, le progres indéfini (от фр. бесконечный прогресс), как для индивидуумов (Лейбниц), так и для мировой истории.

Милль весьма верно говорит в своем эссе по Теизму, что идеи Бога и бессмертия для Канта «стимулы», то есть методы побуждения, стимулирования и обучения. «Воображаемое доброе существо» он относит к нормам, которые следует чтить.

Все это тесно связано с тем, что Дарвинизм называет полезными иллюзиями, сформированными естественным отбором, на этот факт обращает особенное внимание Гелльвалд в Kukturgeschichte.

Сюда же относятся все так называемые «идеалы» обычной жизни. С логической точки зрения, они на самом деле фикции, но на практике они обладают колоссальной исторической ценностью. Идеал – это мыслительный конструкт, противоречащий себе и реальности, но обладающий непреодолимой властью. Идеал – это практическая фикция.

Это дает нам ясное выражение принципа, который Ланге называл «точка зрения идеального» (standpoint of the ideal). Ему все еще не хватало логической терминологии, с помощью которой мы можем сформулировать принцип просто, как следующее: Идеалы – это не гипотезы. Они были бы гипотезами, если бы они были достижимы или были реализованы где-либо на свете; но они – это фикции.

Как фикции, мы сюда включаем не только индифферентные теоретические операции, но и мыслительные конструкты, происходящие из благороднейших умов, на которых держится благороднейшая часть человечества, и которых она не позволит себя лишить. Отказ от них и не входит в наши цели – поскольку как практические фикции мы оставляем их все в сохранности; они тлеют лишь как теоретические истины.

Идея Ланге о воображаемом создании, которую часто неправильно понимают, происходит из его точки зрения как расплывчатое выражение того, что мы называем фикцией. Мы можем тем самым взять пробу реального психологического источника этих конструкций человеческого воображения. Мы обнаружили распространенную логическую процедуру, лежащую в основе как обширных понятий человечества, так и полностью индифферентных логических и научных методов. Из этого незначительного логического устройства – формирования концептуального конструкта, служащего практическим целям, хотя и не имеющего дальнейшей теоретической ценности – восходят все как логические методы, так и самые важные практические идеи человечества. Общим элементом в них во всех, однако, является громадная практическая ценность, которой обладают все эти конструкты, хотя у них нет соответствующей объективной реальности.

Логический оптимист будет напряжен этой формулой, сжатой в несколько предложений, но это никак не может изменить фактов. Научный прогресс неумолим. Любой, кто находит такое знание ужасным, кто относит его к вредным истинам и, следовательно, чувствует себя принужденным избавиться от своих идеалов как бесполезных – такой человек никогда на самом деле не верил в свои идеалы всем сердцем. Мы здесь утверждаем в своей терминологии, что составляет настоящий принцип Кантианской этики, а именно, что истинная нравственность должна всегда основываться на фиктивном основании. Все гипотетические основания, Бог, бессмертие, награда, наказание и т.д. разрушают ее этический облик, то есть, мы должны действовать с той же серьезностью и теми же угрызениями, как если бы наш долг был возложен Богом, как если бы о нас судили по этому, как если бы мы были бы наказаны за безнравственность. Но как только это как если бы превращается в потому что, его чисто этический облик исчезает, и тогда оно становится просто делом наших низменных интересов, простого эгоизма.

Таким образом, прямо на наших глазах маленькая психическая хитрость не только развивается в могущественный источник всего теоретического объяснения мира – поскольку из нее получаются все категории – но также становится источником всех идеалистичных убеждений и поведения человечества. Это в общем смысле приписывается воображению, но это настолько же бесполезно, насколько бесполезно приписывание органических процессов «живительной силе». Что нам требуется, так это учет фундаментальных процессов. Благодаря чисто механическим психическим законам эти конструкты обладают громадной практической важностью и играют необходимую посредническую роль. Без них удовольствие понимания, упорядочивание нашего хаотичного материала было бы невозможным; без них вся продвинутая наука была бы невозможна, поскольку они служат как их инструменты, как в процессах самого мышления, так и на его подготовительных этапах; без них, наконец, вся высшая нравственность была бы невозможна. Несмотря на громадную важность этой функции, ее продукты – сами эти мыслительные конструкты – должны относиться только к фикциям, без какой-либо соотносящейся реальности, как самостоятельные репрезентации, возникая неотъемлемой необходимостью из механистичной игры идей, как средства и инструменты, созданные причинной логической активностью с освещаемым объектом, совершенствуя свой труд в отношении как науки, так и жизни. Тем самым, фантазия становится «принципом мирового процесса», но в смысле, отличном от того, что присутствует у Фрохсшаммера, автора книги с этим названием.

Предыдущие части книги можно найти по ссылке: https://psychosearch.ru/biblio/filosof/hans-vaihinger

Переведено на русский Е. Г. Анучиным при поддержке журнала © ПсихоПоиск.
Редактор: Чекардина Елизавета Юрьевна
Копирование материалов книги разрешено только при наличии активной ссылки на источник.

На английском в Литрес На английском в OZON На русском языке в ПсихоПоиск