Ганс Файхингер «Философия «как если бы»» Часть 32 Глава 28

Международная библиотека психологии,
философии и научного метода

Философия «как если бы»

Система теоретических, практических и религиозных фикций человечества

Автор – Г. Файхингер, 1911
Переведено на английский, 1935
Ч. К. Огденом
Переведено на русский, 2017
Е. Г. Анучиным
Редактор – Е. Ю. Чекардина

Переведено при поддержке журнала © ПсихоПоиск.
Редактор: Чекардина Елизавета Юрьевна

Копировании материалов книги разрешено только при наличии активной ссылки на источник.

Продолжение...

С — ВКЛАД В ИСТОРИЮ И ТЕОРИЮ ФИКЦИЙ

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕТКИ

ГЛАВА 28

Фикции в теории и на практике

Наша историческая задача делится на две части, которые должны держаться строго раздельно. Первая состоит в представлении научного и практического использования фикции в течение исторического развития науки, вторая – в описании постепенного открытия и теории этих фикций. Во вступлении к этой книге мы изложили принцип, согласно которому логическая теория должна брать свои эмпирические данные из научной практики. Наше перечисление фикций, найденных в науке в настоящие дни, весьма ясно показывает, что они действительно встречаются. Однако, в задачи логики также входит постепенная эволюция научной практики в целом и каждого научного метода конкретно, когда речь заходит об общей истории науки. До сих пор эта задача всегда принималась за другую, а именно задачу постепенного развития логической теории. Медленное развитие когнитивного инструмента показывает черты, скрывающие наш глубочайший интерес, а история метода, в свою очередь, незаменимое дополняющее, предшествующее любой методологии.

Глава 28

Фикция в греческом научном методе

Научно значимая фикция — совсем недавнее изобретение. Если гипотеза — которая, по правде сказать, метод очень простой — форма мысли, залегающая близко к поверхности, была верно развита и применена в науке совсем недавно, и если бы мы подождали, пока современная наука не показала нам, как строятся гипотезы и как они значимы для серьезного исследования, мы можем предположить, что фикция, подразумевающая искусственную и сложную форму мысли, вошла в использование намного позже. Мы знаем, что в остальных сферах человек так же сначала применял все естественные средства, прежде чем решиться на использование искусственных. Действительно, для научной фикции заняло много времени появиться в чистой форме, и это чрезвычайно интересно и поучительно — наблюдать, как человеческий разум постепенно начал пускать в ход эти искусственные и опасные методы.

Чтобы приручить такой инструмент, необходима свобода и независимость логического мышления, освобождение от обычных предрассудков, чтобы таким образом мы могли ожидать нахождения только продуктивного использования этого метода, где логическая функция на самом деле освободилась от идеи идентификации себя с реальностью, и где она более или менее осведомлена о пропасти между своими операциями и действительным положением вещей. Грекам недоставало независимости мысли, необходимой для использования такого инструмента, независимости, прежде всего проявляющейся в способности отважно оторвать себя от реальности и при этом, несмотря на это отклонение, не потерять надежду к реальности вернуться. Греки отступили перед смелым полетом мысли, стремящейся достичь своей цели посредством своеобразных и противоречивых идей. Однако, когда в классические времена проснулось понимание этой глубокой пропасти между мыслью и реальностью — а оно, вероятно, никогда не переживало бодрствование так полно, как среди греческих скептиков — оно вылилось в отметившуюся теоретическую депрессию. Логическая функция ещё не достигла тех колоссальных научных средств, отличительных для современного времени. Тем самым, как только разделение между мыслью и существованием, между операциями логическими и действительными в мире фактов, было осознанно, естественным следствием стал скептицизм, несмотря на свою наивность имеющий в себе нечто притягательное. Уже поднимавшийся вопрос того, как происходит, что несмотря на применение лишь субъективного мышления, полного противоречий, мы тем не менее приходим к верному определению и обращению с действительными феноменами — вопрос, с которым Кант уже был знаком — этот вопрос не мог быть сформулирован в древние времена просто потому что мысль не доказала, что она может вершить великие дела. Греки всё ещё были так тесно и рабски связаны с миром непосредственного восприятия, что когда этот мир пошатнулся, часто разочаровывались во всем мышлении. Когда древний скептик обнаружил, что мысль начинает преследовать свои собственные цели и удаляться от реальности, он немедленно заключил, что может объявить все мышление пустым, не замечая, что мысль тем не менее приводит к верным практическим результатам. Он не осмелился отважно ринуться вслед за этой мыслью и обнаружить, не привела ли она его в конце концов вновь к реальности.

Это отчётливо видно в математике, где древние люди, быть может, достигли своих лучших научных результатов. По сравнению с современными, даже их самые сложные методы нескладны. Лучшим примером представляется метод исчерпывания, и здесь я основываюсь на суждении влиятельных математиков. В этой связи особенно интересна ремарка Дробыша. Он отчётливо заявляет, что греки были особенно осторожны, уклоняясь от использования тех же самых методов, которые сегодня применяются при решении тех же задач, к примеру, фикции того, что круг состоит из бесконечного числа треугольников, или что это правильный многоугольник с бесконечным числом углов, посредством чего мы получаем результат, согласно которому отношение диаметра к длине окружности равно 1:3.1416, гораздо аккуратнее, чем это делали греки. Греческие математики сознательно избегали любой концепции, включающей в себя противоречие, особенно бесконечности, и они боялись этих фикций за их противоречивость, тогда как современные математики используют этот метод фикции о противоречиях, не беспокоясь.

Однако древние люди находили применение фикциям лишь не в форме гипотез, что в сущности оставались только фикциями, но в форме концепций, которым сопутствовала сознательность их субъективной и фиктивной природы, хотя и, конечно, в грубом и незавершенном виде.

В поздней греческой математике и механике мы находим множество зачатков научных фикций, все из которых могут восприниматься как грубые попытки использовать такую форму идеи научно. В политике мы встречаем фикцию идеального государства платоновской Утопии. Правовые фикции едва использовались среди греков. Метод Сократа – лишь метод приближения и принадлежит к полу-фикциям, единственному виду, который стоит под вопросом. Мы уже имели дело с Идеей Платона как фикцией, которая развилась в гипотезу, и даже в догму в уме своего автора. Мифические фикции Платона — очень хороший вид фикций. Здесь отчетливо видно присутствие как если бы. И все же в целом они в большей степени присущи скорее природе поэтических сравнений, нежели научным фикциям. В лучшем случае, в логической и этической ценности они сравнимы с фиктивными тропами современных теологов.

Сюда же относится факт, что Платон конструировал аллегории, например, аллегорию Геракла на распутье, и что старые догмы фольклора сохранялись как полезные фикции, или в действительности таковыми воспринимались — то есть, предполагая, что изначально они были лишь фикциями, которые позднее развились в убеждения.

Нам нельзя забывать о религиозном аллегорическом символизме, так привлекающем греков, например, процедурах, часто используемых такими философами, как Пифагор, Парменид, Эмпедокл, Анаксагор, Метродор и другими, кто продолжал использовать традиционные религиозные догмы как фикции. В особенности стоики позднее очень часто позволяли творениям популярной религии продолжать существовать в форме фикций, так поступили и неоплатоники. То же верно и для платонических мифов, содержащих отвергаемые до тех пор элементы критической теологии и религиозной философии греков, сопровождаемые сознательным признанием фиктивной или символической природы религиозных идей.

С чисто методологической точки зрения, хотя она и не имеет материальной ценности, единственной по-настоящему полезной фикцией является мысль Парменида, доставившая его пересказчикам немало неудобств, но которая очень хорошо встраивается в нашу теорию, и по-настоящему понятной может быть только таким образом. Как хорошо известно, Парменид считал, что множественность и изменение были бессмысленными иллюзиями, начала не было, все изменения и все разделения были не истинным Бытием, но Не-Бытием, чем-то нереальным и невообразимым. Лишь вечное Бытие в покое, неизменное и недвижимое, лишь то, что продолжалось в вечном, божественном Постоянстве, было реальным. Существование — неделимое целое, одномерная протяженность, беспредельная и абсолютная. Мир чувственного восприятия, напротив, лишь иллюзорен и нереален. Появление и уход — лишь обман чувств. Природа феноменального — это сфера несуществующего.

К этому аспекту своей космологии Парменид приложил углубленное описание, которое историки философии тщетно пытались воссоединить с его главным тезисом, и которое они в конце концов согласились назвать взглядом «гипотетическим». С этой дополняющей точки зрения, мир иллюзии воспринимается обладающим Бытием, состоящим из двух принципов: света и тьмы или огня и земли, а все остальное — только их смесь. Называть физику Парменида «гипотетической» кажется мне неточным и неадекватным. Она была бы гипотетической, если бы не первая часть его метафизики, где всё изменение и весь эмпирический, делимый мир объявлен лишь иллюзией. Парменид не может, не противореча самому себе, предполагать реальное существование этих первоэлементов, т.е. они не гипотезы, но лишь фикции. Парменид не говорит «мир воспринимаемого состоит из огня и земли», он может сказать лишь «мир воспринимаемого может восприниматься как если бы он состоял из огня и земли». Два этих первоэлемента являются для него лишь фиктивными конструкциями, к которым все может быть сведено.

Лишь таким способом в его философии может быть найден смысл. Огонь и земля, таким образом, для Парменида являются не гипотезами, но фикциями. А то, является ли для него сравнение Бытия с самодостаточной сферой чем-то большим, чем символико-аналогической фикцией, сомнительно. Я бы рассматривал это сравнение просто как свидетельство того, что Парменид предложил воспринимать абсолютное Бытие с точки зрения его совершенства и самодостаточности как сферу, и связаны они лишь посредством сравнения. Сферическая форма Бытия для Парменида не гипотеза, а фикция.

Это самый заметный пример действительно научного употребления фикции греками, но наследуя неадекватное выражение первоисточника, о настоящем смысле слов Парменида, в конечном счете, нам остается только гадать.

Предыдущие части книги можно найти по ссылке: https://psychosearch.ru/biblio/filosof/hans-vaihinger

Переведено на русский Е. Г. Анучиным при поддержке журнала © ПсихоПоиск.
Редактор: Чекардина Елизавета Юрьевна
Копирование материалов книги разрешено только при наличии активной ссылки на источник.

На английском в Литрес На английском в OZON На русском языке в ПсихоПоиск