Критика и литературная критика по Пелевину

Содержательно емок и сатиричен пример с литературной критикой. Кроме всего прочего, пример интересен, так как он приоткрывает завесу тайны отношения автора к литературе и в частности к своей собственной, чего раньше Пелевин ни в интервью, ни в романах не делал.

Своей точностью отображения того, чем является критика и в частности литературная критика, Пелевин похож на Робина Гуда, посылающего одну за другой стрелы в цель. Стрелы настолько пронзительны, точны и весомы, что наверняка войдут в число самых цитируемых юмористических определений того, чем на самом деле является литературная критика и критика в целом.

– Мара, твой вопрос распадается на два. О том, что такое критика вообще, и о том, что литературные обозреватели всех этих сливных бачков, ресторанных путеводителей и прочих каталогов нижнего белья имеют против меня лично. На какой отвечать?
– На оба.
– Как предпочитаешь – литературно или на простом и грубом полицейском жаргоне?
– На простом и грубом, – сказала Мара. – Я тебя за него и люблю. – В каком гендер-инварианте?
– А какие есть?
– Вагинальный и фаллический.
– А мульти? – нахмурилась Мара.
– Нету.
– Фу, деревня. Тогда фаллический.
– Если фаллический, какая сфинкторная фиксация? – спросил я. – Оральная или…
– Порфирий, ты заколебал. Ну, оральная.
– Хорошо. Начинать? Мара кивнула.
– Тогда задам для начала один общий вопрос. Как ты полагаешь, Мара, чье-то мнение о том или ином предмете связано с образом жизни этого человека, с его самочувствием и здоровьем, психическим состоянием и так далее?
– Ну да, – сказала Мара. – Естественно. А что в этом такого фаллического?
– А вот что. Критик, по должности читающий все выходящие книги, подобен вокзальной минетчице, которая ежедневно принимает в свою голову много разных граждан – но не по сердечной склонности, а по работе. Ее мнение о любом из них, даже вполне искреннее, будет искажено соленым жизненным опытом, перманентной белковой интоксикацией, постоянной вокзальной необходимостью ссать по ветру с другими минетчицами и, самое главное, подспудной обидой на то, что фиксировать ежедневный проглот приходится за совсем смешные по нынешнему времени деньги.
– Ну допустим.
– Даже если не считать эту гражданку сознательно злонамеренной, – продолжал я, – хотя замечу в скобках, что у некоторых клиентов она уже много лет отсасывает насильно и каждый раз многословно жалуется на весь вокзал, что чуть не подавилась… так вот, даже если не считать ее сознательно злонамеренной, становится понятно, что некоторые свойства рецензируемых объектов легко могут от нее ускользнуть. Просто в силу психических перемен, вызванных таким образом жизни. Тем не менее после каждой вахты она исправно залазит на шпиль вокзала и кричит в мегафон: «Вон тот, с клетчатым чемоданом! Не почувствовала тепла! И не поняла, где болевые точки. А этот, в велюровой шляпе, ты когда мылся-то последний раз?»
– Фу, – сказала Мара. – Прямо скетч из жизни свинюков.
– А город вокруг шумит и цветет, – продолжал я, – люди заняты своим, и на крики вокзальной минетчицы никто не оборачивается. Внизу они и не слышны. Но обязательно найдется сердечный друг, куратор искусств, который сначала все за ней запишет на бумажку, а потом подробно перескажет при личной встрече…
– Стоп, – сказала Мара. – Я поняла, куда ты клонишь. Маяковский, стихотворение «Гимн критику». Поэт высказал примерно то же самое, только без орально-фаллической фиксации. Но критика всегда была, есть и будет, Порфирий. Так устроен мир.
– Насчет «была» согласен. А насчет «есть и будет» – уже нет. Я не знаю, киса, в курсе ты или нет, но никаких литературных критиков в наше время не осталось. Есть блогеры.
– Почему?
– То, что производит критик – это личная субъективная оценка чужого труда. В точности то же самое выдает любой блогер, кого бы он ни оплевывал – районную управу, полицейский алгоритмический роман или Господа Бога. Те же несколько абзацев про «мне не нра», которые видишь, перейдя по линку.
– Ну, не совсем так. Критики печатаются в СМИ.
– Слово «печатаются» сегодня – трогательный анахронизм. Все тексты висят в сети. А висящие в сети тексты феноменологически равноправны – поверхность экрана и буковки. Это как «Liberte', Egalite', Fraternite'» в конце восемнадцатого века. Да, хозяева вселенной пытаются наделить исходящие от них послания неким специальным статусом. И приделывают к ним магическую печать – логотип мэйнстримного СМИ… Но что это такое – мэйнстримное СМИ? Нагрузка на виброфуршете на миг упала, и я немедленно воспользовался моментом – стукнул голографическими кулаками по столу, одновременно синтезировав звук удара. Мара даже вздрогнула. – Это смердящий член, которым деградировавший и изолгавшийся истеблишмент пытается ковыряться в твоих мозгах! Это гильдия фальшивомонетчиков, орущая: «Не верьте фальшивомонетчикам-любителям! Мы! Только мы!»
– Инвариант держишь, – улыбнулась Мара. – Но мы говорим не про СМИ, а про критику. – Я про нее и говорю. Если человек высказывается как блогер и частное лицо, это одно. Но когда он выступает в СМИ как «критик»… Это как если бы на огромном смердящем члене сидела злобная голодная мандавошка, которая, пока ее носитель продавливает серьезные аферы и гадит человечеству по-крупному, пыталась напакостить кому-то по мелочи… Мара нахмурилась, взяла телефон и стала набирать текст – похоже, ей что-то пришло в голову. Я замолчал.
– Да-да, – сказала Мара, кладя телефон на стол, – это так… Я как куратор тебе подтверждаю, что кризис всех связанных с истеблишментом институций действительно налицо. Это кризис доверия. Любое тавро институции двусмысленно. А современное искусство организовано так, что приходит к людям только через институции, и в этом наш, если угодно, первородный грех. Ты видишь проблему под специфичным углом, но в целом точно. И мне нравится твой грубый и сочный полицейский язык. Вокзал, минетчица, мандавошка… Не изменяй себе, Порфирий…
– Кроме тебя, мне не с кем, киса, – сказал я. Мара кивнула.
– Потом пришлешь список источников, откуда ты это натырил. Мне пригодится для работы. Продолжай.
– Теперь насчет того, что в моих текстах много телефонных номеров. Я, как русский литературный алгоритм, не считаю необходимым кланяться всем штампам иудео-саксонского масскульта. Более того, я их презираю – и полагаю одной из главных технологий оболванивания человечества.
– О каких штампах ты говоришь? – спросила Мара.
– Они главным образом сценарные, – ответил я. – Но массовый иудео-саксонский роман сразу и пишется как сценарий. Он основан на том, что «живого и убедительного» героя – эти слова десять раз в кавычках, имеется в виду просто ролевая ниша для голливудских блудниц и спинтриев – заставляют переносить муки и трудности в погоне за деньгами. Герой стремится к цели, выдерживает удары судьбы – и трансформируется во что-то другое. Что, по мысли литературных маркетологов, должно рождать в читателе не ужас от фундаментального непостоянства бытия, а восторженный интерес.
– А откуда же еще возьмется восторженный интерес? – спросила Мара. – Зрителю и читателю необходимо сопереживание. Даже отождествление.
– Угу, – сказал я. – Герой режет себя бритвой, а ты морщишься и отворачиваешься, потому что зеркальные нейроны заставляют переживать это как происходящее с тобой. Отождествление – это всего лишь непроизвольная реакция, помогавшая обезьянам выживать. На другого падает кокос, и ты понимаешь, что тебе под эту пальму не надо… Если масскульт – а все, что рецензируется в СМИ, и есть масскульт – вызывает у тебя «сопереживание», это значит, что твоими мозгами и сердцем играют в футбол те самые черти, которые несколько секунд назад впаривали тебе айфак-десять или положительный образ Ебанка.
– Допустим. Но при чем здесь телефонные номера и статьи Гражданского Кодекса?
– А при том. Когда бесстрашный художник-новатор пытается уйти – пусть не всегда по идеальному маршруту, согласен – от иудео-саксонской бизнес-модели, от этого заговора против сердца и души, превращающего читателя в свинью перед корытом со сгнившей век назад брюквой, какая-то борзая мандавошка, ползущая по… – Ты уже объяснил, где они ползут, – подняла руку Мара, – не надо больше. – Хорошо… борзая мокрощелка, которой навечно выжгли в небольших мозгах несколько прописей из голливудского сценарного учебника, начинает учить его, что надо создавать «характеры», а потом прикладывать к ним «сюжетное напряжение». Спасибо, открыла глаза работнику полиции. Эти мандавошки на полном серьезе думают, что у нас тут обязательная программа по фигурному катанию, а они на ней судьи. И они со своих вялых хуев мне сейчас оценки будут ставить за тройные прыжки… – Ну ладно, Порфирий, успокойся. Ты им тоже оценку выставил. Не волнуйся, все хорошо.
– Я и не волнуюсь. Просто тема обязывает. Мара заглянула в свой телефон.
– Упрекают в однообразии. Книги, говорят, похожи друг на друга.
– Милочка, – сказал я, – писатели, чтоб ты знала, бывают двух видов. Те, кто всю жизнь пишет одну книгу – и те, кто всю жизнь пишет ни одной. Именно вторые сочиняют рецензии на первых, а не наоборот. И упрекают их в однообразии. Но разные части одной и той же книги всегда будут чем-то похожи. В них обязательно будут сквозные темы. – То есть ты всю жизнь пишешь одну и ту же книгу? Я сделал двухсекундный сетевой фейспалм. – Я бы сказал не так… Я бы сказал, что это противостоящий мне литературный мэйнстрим коллективно пишет одну ничтожную книгу. Все появляющиеся там тексты, в сущности, об одном – они описывают омраченное состояние неразвитого ума, движущегося от одного инфернального пароксизма к другому, причем этот заблуждающийся воспаленный ум описан в качестве всей наблюдаемой вселенной, и без всякой альтернативы подобному состоянию… Иногда ценность такой продукции пытаются поднять утверждением, что автор «стилист и мастер языка», то есть имеет привычку обильно расставлять на своих виртуальных комодах кунгурских слоников, от вида которых открывается течка у безмозглых филологических кумушек, считающих себя кураторами литпроцесса. Но «звенение лиры» не добавляет подобным текстам ценности. Оно просто переводит их авторов из мудаков в мудозвоны. – О как… А действие? Жалуются, действия нет. – Вот, опять. Действие. Что, спрашивается, действует, когда человек читает книгу? Его ум. Только ум. Это и есть единственное возможное действие. Но с точки зрения современного литературного маркетинга потребитель обязан иметь у себя в голове кинотеатр, показывающий снятый по книге фильм с голливудскими спинтриями и блудницами в главных ролях. Может, у мандавошек…
– Порфирий! Я тебя последний раз предупреждаю.
– …голова – действительно филиал кинотеатра, а у нормального читателя это именно голова. Читатель размышляет, пока читает. Испытывает множество переживаний, которые сложно даже классифицировать. В России всегда читали именно для этого, а не затем, чтобы следить за перемещениями какого-то «крепко сбитого характера» по выдуманному паркету… Кому вообще нужны эти симуляции, тут и настоящие люди никому не интересны.
– Ну, это не довод, – сказала Мара. – Настоящие люди не интересны, а придуманные как раз могут быть. Что-нибудь получше изобрети. Я снова сделал фейспалм, чтобы нырнуть в сеть.
– Ну хорошо. Вот окончательный аргумент, киса. Научный и современный. Я его раньше не приводил, потому что говорить после этого будет не о чем. Так называемый «герой» и «характер» – это на самом деле метки заблуждающегося разума, не видящего истинной природы нашего бытия. Такие галлюцинации возникают исключительно от непонимания зыбко-миражной природы человека – или, вернее, человеческого процесса, в котором абсолютно отсутствует постоянная основа, самость и стержень. Любое искусство, всерьез оперирующее подобными понятиями – это низкий и тупой лубок для черни. Базарная пьеса для торговцев арбузами. О чем, правда, не следует слишком громко говорить, ибо сразу выяснится, что к этому жанру относится большая часть канона, и вся сокровищница человеческой культуры есть просто склад заплесневевшего бреда… Язык, вылизывающий сам себя в пустоте, и больше ничего.
– Во! Теперь нормально.
– Да. А русский алгоритмический полицейский роман, особенно в своих авангардных экспериментальных формах, выходит далеко за эти пошлые границы. И вот, значит, все уникальное великолепие русского слова надо спалить – и выстроить на пепелище типовой иудеосаксонский кинотеатр с макдоналдсом, говорит художнику свисающая со смрадного логотипа ман…
– Порфирий! – …сама знаешь кто. – От кинотеатра с макдоналдсом далеко не уйдешь, – вздохнула Мара. – Не дальше офиса Ебанка. Кое в чем ты прав, хотя и резковат в формулировках. Но вот с чем я не согласна, так это с твоим огульным отрицанием иудео-саксонской… Даже не понимаю до конца, что ты так называешь. Наверно, иудео-христианскую англосаксонскую парадигму? В противоположность неоправославию и еврошариату?
– Примерно да, – сказал я и крутанул ус. – Так вот, как ты ее ни называй, но это великая культура, дружок, и у нее множество этажей. На них происходят очень разные вещи. В том числе и радикальное отрицание самой этой культуры. Я опять сделал фейспалм. Материала в сети было много. – Этажи? Ха-ха. Знаешь ли ты, что есть острие и суть иудео-саксонского духа? Я тебе скажу. Нарядиться панком-анархистом и яростно лизать яйца мировому капиталу, не отрывая глаз от телепромптера, где написано, как сегодня разрешается двигать языком. И велено ли покусывать.
– Ой.
– Да-да. А меня, труженика, бессребреника и бесстрашного революционера формы, в одиночку противостоящего мировой зомбической мыловарне, упрекают в том, что я, оказывается, лижу неправильно… И снисходительно объясняют, как надо… Но я-то занят совсем другим!!! Я… я создаю русский алгоритмический полицейский роман! Конечно, художник, который ссыт мировому шайтану в лицо, всегда будет ненавидим теми, кто сосет у этого шайтана за скудный прайс, как бы эти люди ни маркировали свой промысел. Но ты, Мара, все-таки близкое мне существо! Разве ты не на моей стороне? Мара посмотрела на меня – как мне показалось, с нежностью, но из-за бликов я не был до конца уверен.
– Порфирий, – сказала она. – Ты прекрасен. Вот почему ты не вставляешь такие спорные, непристойные, но яркие куски в свои романы?
– Отчего же не вставляю, – ответил я, – вот только что.

Источник: Пелевин В. iPhuck 10, Эскмо, 2017